СЧАСТЬЕ

Среда, Июнь 22nd, 2011

Сегодня мой день рождения. Вместе с сыном и внуком мы садимся в пригородный автобус и едем на юг, туда, где среди выжженных летним солнцем степей течет едва приметная речушка Разумная. Автобус ПАЗик сноровисто взбирается на пологие холмы, вздрагивает на привычных ухабах. Вот уже и Обоянь проехали. Внук крутит русой вихрастой головой, оглядывается на промелькнувшую ленту реки.


– Деда, это какая река? – спрашивает он звонким голосом.

– Псёл, какая же еще, – отвечаю я и крепко прижимаю его к себе.

– А когда будет наша река? – допытывается внук.

– Вот когда проедем Воркслу и Донец, тогда и будет наша.

Вообще внук – мой человек, моя стать, мои глаза, характер. Наглядеться на него не могу. С сыном мы никогда не были так близки, как вот с этим десятилетним пацаном. Сын всю дорогу отмалчивается, уставившись в брошюру с какой-то фантастической повестью. Что-то с ним сегодня не так. Хотя он думает, что может скрыть от меня свои мысли. Я со спины могу понять, что с ним происходит. Ладно, поглядим… Как говорил наш ротный, «солнце еще катится».

За пыльным стеклом автобуса, куда ни глянь, простираются поля, укрытые крапчатым ковром буйного разнотравья. Чебрец, коровяк, ярко-желтые бусинки пижмы, на обочинах топорщатся высоченные стебли чертополоха, посеревшего от пыли. После войны я не приезжал сюда. Зарок себе дал. Да и не мог ходить по этой траве, глядеть в это небо. Третьего июля сорок третьего года на северной окраине Белгорода наш разведвзвод напоролся на дозор немцев. Сашка и я попали в плен, остальных ребят посекли пулеметы. Мы пробыли в плену до сумерек и чудом бежали. В тот день я впервые в жизни видел немцев – деловитых, ширококостных, с цепкими умными глазами, разодетых в новенькую пятнистую форму. Мы с Сашкой выглядели обритыми, испуганными новобранцами и нас не допрашивали, даже горьким шоколадом угостили. Свысока смотрели они, чувствовали свою силу. А потом они поперли на нас, зарывшихся в землю, как кротов. Сейчас, когда прошло так много лет, что кажется, будто и не было той войны, мы с сыном и внуком едем к деревне Мелехово, где на берегу речки Разумная на нас пробовала силу танковая лавина.

Пушка «Тигра» даже издали похожа на телеграфный столб. Мы тогда первыми увидели, как эти звери бьют по нашим тридцатьчетверкам. Немца почти не видно, так он далеко. Вспышка выстрела и с тридцатьчетверки срывает башню. Из траншеи бронебойщиков, у них бинокли артиллерийские, доносится: «Вот гады, шо роблять, с двох километров лупят!» Кому об этом расскажешь, кто поймет, да и зачем… Один я остался тогда из батальона, даже не знаю, как выжил. Только помню, меня вытащила из-под огня синеглазая девчушка в выгоревшей пилотке и гимнастерке, с огромной санитарной сумкой через плечо. Она что-то ласково говорила мне, раненому, волочащему по земле бесчувственные ноги.

Очнулся через несколько дней в «доходиловке» полевого госпиталя. А перед глазами ее лицо стоит, девчушки той синеглазой. И так мне радостно стало, что даже боли не чувствовал. Хриплю докторам: «Не доходной я, слышите, заберите меня отсюда!» Забрали.

Потом один хирург, почти старик в связанных красной ниткой очках-велосипедах, удивлялся, как это я смог проползти на одних руках больше километра. Но я твердил, что меня вынесла девушка-санинструктор.

– Да не было никакой девушки! – говорил хирург. – Ты на руки свои посмотри, сердешный. Сам поймешь.

Всю войну искал я ту девушку. До самого Берлина искал, по всему 1-ому Белорусскому фронту. После войны вернулся домой в Каменск-Уральский, однако, жизнь как-то не клеилась, не хватало мне ее. Вместе с безвестной синеглазой девушкой я остался на войне, она все еще продолжалась для меня. Я долго не мог привыкнуть к обычной одежде, домашней или столовской посуде. Ходил в латанной-перелатанной шинели и сапогах, почти не спал, дожидаясь утра, чтобы пойти на работу.

Мы встретились через семь лет после войны в Пятигорске. Я сразу узнал ее: яркие синие глаза, круглое личико, аккуратная челка. Она, конечно, не узнала меня, но я подошел и заговорил с ней первым. Я начал говорить так решительно, что она растерялась: «Да, была медсестрой на Воронежском… Неужели встречались?!» Спустя три месяца Нина стала моей женой. Думаю, мы были с ней счастливы. Тогда многим, пережившим войну, жизнь казалась счастливой. Работали, восстанавливали, строили, не думая о достатке. Радовались появлению детей, покупке нехитрой мебели, новоселью в шумной коммуналке, просто теплым солнечным дням, когда можно купить для детей в парке мороженое или сходить в кино.

Былое счастье ушло. Оно не исчезло, нет, просто стало другим. Вот оно, вертит по сторонам вихрастой головой, пытливо всматривается в степную даль, пересеченную бороздами оврагов и яркими лентами обмельчавших за лето рек. После ухода жены, ее внезапной смерти, я решил показать внуку место, где встретились его бабушка и дед. Впервые за много лет надел все медали. Для него, для внука.

Вот и нужная остановка. Мы выходим на дорогу и автобус медленно трогается с места, увлекая за собой клубящийся пыльный шлейф. Жарко. Дальше идем пешком, шагаем вразнобой по жухлой, но густой траве. Реки Разумной больше нет. В грязном ручье лениво переговариваются лягушки, над тиной вьется мошкара. Ничего не сохранилось: блиндажи, ходы сообщений, пулеметные ячейки затянуло грунтом, засыпало острыми степными камешками. Внук сначала жмется к нам, держит меня и отца за руки, молчит. Затем робко спрашивает:

– Тут была война, дедушка?

Я с трудом опускаюсь на землю рядом с ним, снимаю летнюю сетчатую шляпу. Перехватывает дыхание, меня душат безудержные слезы. Я не могу говорить. Внук уверенно идет вдоль ручья, размахивая загорелыми руками. На фоне жухлой травы ярким пятном выделяется его полосатая футболка. Я плачу…

Сын садится рядом со мной, закуривает сигарету, щурится то ли от дыма, то ли от полуденного солнца. Он явно что-то хочет сказать, но молчит.

– Ну, рассказывай, ты с самого утра глаза прячешь, – говорю ему.

– Ладно, батя, возьми платок, слезы хоть вытри, – сын протягивает мне сложенный вчетверо носовой платок в синюю клетку. – Жарко сегодня, зря мы сюда приехали.

– Слезы не вода, нечего их жалеть, рассказывай, что стряслось.

Сын глубоко затягивается и бросает окурок в ручей. Некоторое время сидит, обхватив руками колени, совсем как его мать. И руки у него такие же: тонкие длинные пальцы, острая косточка на запястье.

– Мама так и не решилась признаться тебе… Только мне сказала. Не было ее тогда на передовой и не могло быть. Медсестрой она была в эвакогоспитале, далеко отсюда. Любила она тебя больше жизни, вот и не сказала. Прости.

Я медленно ложусь на спину, превозмогая боль в пояснице. Закрываю глаза и всем телом ощущаю приятное тепло, идущее от нагретой солнцем земли. Мне становится легко и хорошо, будто в меня вливаются великие силы земли. Родной земли. Где-то вдалеке раздается звонкий голос внука, высоко в небе поет одинокий жаворонок. Я вновь, как много лет назад, вижу лицо голубоглазой девчушки. Она шепчет мне что-то, но я не могу разобрать слова. Что это? Может быть, счастье…

Игорь Боровков

Добавить запись в закладки:
  • Добавить ВКонтакте заметку об этой странице
  • Facebook
  • Мой Мир
  • Twitter
  • LiveJournal
  • В закладки Google
  • Яндекс.Закладки
  • del.icio.us
  • Digg
  • БобрДобр
  • MisterWong.RU
  • Memori.ru
  • МоёМесто.ru
  • Сто закладок

Оставить комментарий